­- Что сделал тебе этот несчастный? Он же ни ругается, ни дерется, а только поет. 
     ­- Если бы он пел днем, я бы и не заикнулся, но всю ночь что-то воет как псина.  Прошу, переведите меня куда угодно, только подальше от этого чокнутого. 
     ­- Чокнутого? Этот друг ветра умнее всех вас.  Он просто несчастен. 
     ­- А кто из нас тут счастлив? Условия жизни у всех одинаковы, все мы несем свой крест, но никто не распевает по ночам и не мешает другим спать. 
     ­- Скотт, сколько тебе дали?
     ­- Тридцать. 
     ­- Ты здесь еще только месяц, а уже лезешь на стенку от скуки.  А тому узнику дали пожизненное заключение, и он уже шестой год сидит в этой камере.  Ему и работать запрещено, и общаться с кем-то.  Так что отнесись к нему снисходительно. 
     ­- Да что ты его жалеешь, Томми? Он же урод, на него страшно смотреть!
     ­- Если он изувеченный, это еще не значит, что он урод.  Ты в душе своей, Гильберт, больше урод, чем он. 
     ­- Не сравнивай меня с этим тронутым.  Знаешь, что он сегодня делал, когда ему приносили обед? Он разговаривал с книжкой. 
     ­- Ему одиноко.  Если и ты жил бы в таких условиях, да еще и в полном одиночестве, то подружился бы даже с собственной тенью. 
     ­- Надо лишить его права читать, слишком умные нам тут не нужны. 
     ­- Не смей делать этого, Гильберт! Ты же не хочешь схлопотать себе неприятности.  Блякуэлл будет недоволен твоими выходками. 
     ­- Не понимаю, почему начальник так печется об этом зеке?
     ­- Только в память о Миллере. 
     ­- Какой еще Миллер? – спросил Скотт. 
     ­- Иди, займись работой, придурок, и не лезь не в свое дело, – грубо толкнул того Гильберт.  И когда Джон отошел, он попросил товарища рассказать все поподробнее. 
     ­- Я говорю об Уильяме Миллере.  Если бы не он и не Гарольд Стайтес, "Сражение за Алькатрас" закончилось бы плачевно, – понизив голос, сказал Томми.  – Тебя тогда еще не было на службе, а я поступил только после этих майских происшествий сорок шестого года.  События были еще свежи, и я смог узнать все подробности того бунта в тюрьме.  Шестеро заключенных захватили в заложники двух офицеров и, отобрав у них ключи оружейного отсека, хотели сбежать из тюрьмы.  Они планировали выйти из комнаты отдыха для охраны, но у Стайтеса и Миллера не было ключей того отделения.  Вскоре о действиях этой шестерки стало известно другим охранникам.  Зекам бы следовало сдаться, но они решили сражаться до последнего.  На выручку охране пришлось вызвать морских пехотинцев.  Трое из бунтарей впоследствии погибли, а другие трое сдались, но только убив заложников.  Кларенс Кэйрнс, поджигаемый своими дружками, выстрелил несколько раз в Миллера, и тот скончался позже от полученных ран.  А Стайтеса пристрелили чуть ранее при попытке восстановить порядок.  За два дня было ранено около восемнадцати офицеров!
     ­- Значит, этот Миллер был героем. 
     ­- Вряд ли.  Тут ходили слухи, что бунт этот возник из-за его плохого обращения с заключенными.  Он слишком часто занимался рукоприкладством и оскорблял их.  Говорят, Кэйрнс угрожал пристрелить Миллера, если он не подпишет какое-то признание. 
     ­- Выходит, он не подписал? Что же стало с преступниками?
     ­- Шакли и Томсона казнили в газовой камере в Сан-Квентине, а девятнадцатилетнего Кэйрнса приговорили к 99 годам тюремного заключения, но через несколько лет он получил условное освобождение. 
     ­- Но какое отношение этот психопат имеет к Миллеру?
     ­- Он племянник Миллера, сын его сестры.  Осиротел, когда ему было три года, и Миллер взял его на воспитание.  Он прожил на этом острове двенадцать лет и хорошо был известен здешним охранникам и заключенным.  Славный, говорят, был паренек, приветливый и дружелюбный.  После смерти дяди он уехал в Сан-Франциско.  С тех пор его никто не видел.  Говорят, в том, что случилось с этим несчастным, есть и доля вины Миллера.  Он обращался с ним по-скотски, хуже, чем с заключенными, избивал его до потери сознания и поносил на чем свет стоит его покойных родителей. 
     ­- Теперь понятно, отчего он такой нервный.  Это Миллер так изуродовал его лицо?
     ­- Нет.  Он попал под удар молнии. 
     ­- Да брось ты, все это байки.  Как может человек выжить после удара молнии? Это же миллионы вольт!
     ­- Он чудом выжил, но остался изувеченным.  Вероятно, в его организме произошло какое-то изменение после этого несчастного случая, и потому он стал опасным убийцей. 
     ­- Как это?
     ­- Это феномен, Гильберт, и никто не может его объяснить.  Видел на его правой руке резиновую перчатку?
     ­- Ну и?
     ­- Стоит ему снять эту перчатку и просто прикоснуться к тебе и тебя шибанет такой ток, что о спасении не успеешь подумать. 
     ­- Шутишь?
     ­- А ты спроси у тех восьми покойников, кому не посчастливилось встретиться с этим Человеком-шоком. 
     ­- Он убивал их намеренно?
     ­- А кто его знает? Скорее всего, нет, ведь тогда его приговорили бы к смертной казни. 
     ­- Они полагают, что пожизненное заключение излечит его?
     ­- Если бы судебные власти планировали лечить этого несчастного, они не стали бы содержать его в таких условиях и обрекать на медленную, мучительную смерть.  Знаешь, мне очень жаль этого молодца.  Здесь впустую пролетают лучшие годы его жизни. 
     ­- Но ведь он опасен для общества. 
     ­- Эх, Гильберт, на свете столько опасных людей, а они ходят себе на свободе и совершают злодеяния.  Наш узник – философ, у него кристальная душа, а с ним обращаются как с омерзительным зверем. 
     ­- Да бог с ним, с этим выродком! Я больше не хочу знать никакие подробности об этом уродце!
     Скотт, притворившись, что занят, подслушал весь разговор охранников.  Он был поражен до глубины души историей жизни своего соседа и сожалел, что так грубо обошелся с ним.  Той же ночью, после отбоя Джон позвал его.  Поначалу тот молчал, но потом, о чем-то подумав, заговорил:
     ­- Что хочешь ты от разбитого сердцем существа?
     ­- Я хочу быть твоим другом.