Но стиснула зубы и яростно надавила ногой на дряхлые доски крыльца.  Крыльцо смолчало. 
     Двадцать два — десять. 
     Глаза Демона нещадно терзали реальность.  Одинокие и печальные, они сводили с ума и выдергивали изо рта нелепицу:
     — Э-э-э… Ну… Давай, баб Маш! — неожиданно громко выкрикнула Инна и с ужасом схватилась за горло, будто это могло помешать ей говорить. 
     Баба Маша вышла из дома и, застыв на крыльце иссохшим привидением, спокойно ответила:
     — Покорми его, у меня костей осталося… От Динки.  Она свою Кривую у том месяце… Ну, в общем, деньгов не было, а об ту пору завхоз заходил, говорил, мясо узять может… Дать костей-та?. . 
     Инна истошно закричала и понеслась к калитке.  Но ни старушка, ни чудовище за ее спиной, казалось, ничего не заметили. 
     — Да-а-а-а-а-а-а!!! — вопила девушка не своим голосом, не понимая, почему не может заставить себя выкрикнуть «нет!», ведь ей хотелось именно этого!
     Она бежала и бежала вперед, а баба Маша невозмутимо вздыхала ей вслед:
     — Курю последнюю на той неделе ешшо ободрали, змеи. . .  Знають, у кого умыкнуть…
     Двадцать два — ноль одна. 
     Ухо истерически взвизгивал, не в силах отойти от изгороди, и носился кругами, словно марионетка, которую против воли тащит за ниточки потерявший рассудок кукловод. 
     — Ну тогда… Кур проведай, что ли! — заполошно воскликнула девушка, пробегая мимо собаки — и зажала ладонями рот.  Из рассеченной ногтем губы немедленно потела соленая струйка. 
     — Ласка издохла.  Надысь… — эхом отозвалась позади нее баба Маша, неторопливо прошествовав от крыльца к калитке, и Ухо, безостановочно носившийся кругами по мокрой траве, замер, оглушенный.  Пена светлыми хлопьями повисла на его языке. 
     — Эй, Ухо! Пойди пока с Лаской поздоровайся! Разведай, как там у нее дела! — с кривой усмешкой выкрикнула Инна, и, словно отпущенная наконец пружина, согнулась пополам, пригибая голову к самой земле. 
     — Значиться, поживешь, так… так… — закивала старушка, и девушку жестоко вырвало. 
     Против воли она подняла глаза на стоящее перед ней привидение в засаленном платке, и не своим голосом выкрикнула:
     — Ды поживу, теть Маш! Пока не прогоните-э-э!
     Бросившись к старуше, Инна повисла на ее иссохших плечах, но нашла в себе силы перехватить руки чуть выше — и что было мочи стиснула ладони, обвившиеся вокруг чужой шеи. 
     Баба Маша захрипела. 
     — На… долг… кх… н-н-нам, доч-ч-ч-ч… еньк? Али на денеч-ч-ч-ч…?. .  Не ж-ж-ж-жд-д-д… не знал-л-л-л… — бормотала она, задыхаясь.  Ее руки дрожали, но даже в сумерках Инне было заметно, как что-то блестящее и крохотное то и дело падает ей на грудь, впитываясь в затасканную шаль.  Инна завыла.  Она боялась старушечьих слез.  Особенно если это были слезы привидения. 
     — Здрась, теть Маш! — взвизгнула она.  — Как живешь?!
     Старушка переломилась в пояснице и всхлипнула, медленно оседая в траву. 
     Двадцать один — сорок четыре. 
     Пес бочком отскочил от горожи и отрывисто тявкнул.  Инна медленно оторвала пальцы от чужого горла и, покачнувшись, ступила назад.  Тусклый и лишенный смысла, ее взгляд скользнул вдоль пыльной дороги и остановился где-то между соседским колодцем и покосившимся сараем, будто кто-то чужой и немыслимо сильный заставил ее увидеть солнечный диск, неторопливо поднимающийся в седое, плюющееся дождем небо. 
     Она вспомнила, как светло и шумно было здесь раньше, каких-нибудь пару лет назад, как солнце щедро наполняло собой самодельные прудики, рассеивая лучики до самого дна, как звезды путались в сизом тумане, таком густом и неподвижном, что казалось, стоит лишь немного постараться — и можно без труда пройти по нему на небо.  Добро владычествовало здесь повсюду, уверенно шагало из дома в дом ухоженными тропинками и перелетало от крыши к крыше на крыльях ласточек.  И даже кусачая крапива — единственное «зло», если не считать комаров, — прежде ютилась лишь на окраинах, возле покосившейся горожи, да заброшенных хат…
     Ухо дожидался ее у огородов.  Спотыкаясь, словно слепая, Инна побрела к собаке — единственно-настоящему черному пятну в залитой слезами вселенной. 
     — Ухо!. .  П… п… подождал бы… предатель… — осторожно позвала девушка, боясь тревожить тишину, но собака не могла ее услышать: она во весь дух мчалась вдоль кладбищенской оградки, то и дело останавливаясь и дико взвизгивая с поднятой кверху мордой. 
     Земля, устланная мхом, мягко пружинила под ногами.  Огненно-рыжий в свете сумасшедшего солнца, он выглядел золой догорающего пожара, и оттого казался еще более ненастоящим. 
     — Пришли… — выдохнула девушка и ускорила шаг. 
      Все просто… Назовем это терапией воспоминанием… Сейчас я буду думать о солнце… Не о покосившихся крестах… И не о тех, кто ПОД ними. . .  Но только о Том, кто наступает на мой след, я не смогу не думать… Никогда… — она содрогнулась и поспешно перелезла через горожу, шурша глухой крапивой. 
     Собака глухо тявкнула в тишину, и та отозвалась оглушительным криком.  Двигаясь с заката на восход, над кладбищем неторопливо вставало солнце.  А девушка бесшумно брела меж покосившихся крестов, и даже не подозревала о том, что и она, и эти кресты, и даже солнце, вяло ползущее над человеческим миром, — это всего лишь фантасма.  Тень чужой мысли.  Иллюзия Жизни в землисто-черных глазах умирающего Демона. 
     Девятнадцать — тридцать. 
     Девятнадцать — тридцать. 
     Девятнадцать — тридцать одна…
     
     
     4 ноября 2007. 
     
     
     
     .